ЗАПОВЕДНАЯ ЗОНА ОСОБОГО РЕЖИМА
Прогулка с академиком и
писателем Вячеславом Вс. Ивановым
по Переделкину
На въезде в
городок писателей Переделкино все еще висит
доска с обнадеживающей надписью «ЗАПОВЕДНАЯ
ЗОНА». Но, как известно, нарушение заповедей —
излюбленная русская забава, по крайней мере с
17-го года. А потому никто уже не удивляется, что в
лесу то и дело раздается топор дровосека. Больно
уж велик соблазн — построить себе избушку
квадратов эдак в 500 в самом сердце отечественной
литературы. А как еще по-скорому приобщиться? Не
книжки же читать, в самом деле.
Может, хоть газету
прочитают и узнают некоторые подробности про
свою новую вотчину. Я поведу их на экскурсию. А
сопровождать меня будет академик Вячеслав
Всеволодович Иванов.
…Когда Сталину
предложили построить городок для писателей, он
решил, что это очень хорошая затея: если собрать
писателей в одном месте, то приглядывать за ними
будет гораздо легче.
Ровно 70 лет назад, во
второй половине августа 1935 года, в городок
писателей Переделкино, на будущую улицу Павленко
въехали первые поселенцы. Всего одна семья.
Писателя Всеволода Иванова. Его сын, Вячеслав
Всеволодович, так и живет на этой улице. Вот уже 70
лет. В доме № 4.
Справка
«Новой»
Вячеслав Всеволодович ИВАНОВ — лингвист, филолог,
теоретик и историк искусства и культуры; поэт и
переводчик. Академик РАН, профессор МГУ и
Калифорнийского университета, директор
института «Русская антропологическая школа» при
РГГУ, член Американской академии наук и искусств,
Американской философской ассоциации, совета
ученых Центра Клюге библиотеки конгресса,
Британской академии, Академии наук Латвии,
почетный член Американского лингвистического
общества.
Родился в 1929 г. в Москве.
Сын писателя Всеволода Иванова.
В 1958 г. был уволен из
профессуры Московского университета за
несогласие с официальной оценкой романа
Пастернака «Доктор Живаго» и за поддержку на
научных конгрессах взглядов Романа Якобсона
(решение официально было отменено руководством
Московского университета как ошибочное 30 лет
спустя, в 1988 г.). В 1989–1991 гг. был народным
депутатом СССР (от институтов Академии наук),
осенью 1991 г. — депутатом Верховного Совета СССР
последнего созыва (от России). Лауреат Ленинской
премии, Государственной премии, премии
Пастернака.
– Все дело в
том, что к своим шести годам я серьезно заболел. И
врачи хотели срочно отправить меня в санаторий.
Маме удалось уговорить знаменитого
старичка-врача Краснобаева сделать ей
исключение, если она обеспечит для меня две вещи
— свежий воздух и неподвижность. Но разве может
сознательно не двигаться шестилетний ребенок?
Меня должны были за ноги и за руки привязывать к
кровати. Свободными оставались только руки ниже
локтя — можно было держать ложку или, к примеру,
книжку.
Как раз в это время
строился городок писателей, и мама торопила
рабочих, достраивавших наш дом. Мы въехали на
дачу, когда городок был, по существу, еще только
на бумаге. Но мама очень спешила.
Горький, который хорошо
относился к моему отцу, помог получить эту дачу и
сделать так, чтобы мы «досрочно» тут поселились.
Он с гордостью говорил, что сам предложил Сталину
место для постройки городка, найдя по какой-то
старой летописи, что рядом с Переделкиным течет
судоходная река Сетунь. Наверное, так оно
когда-то и было. Но уже тогда, в 35-м, вместо
судоходной реки там был почти ручей.
— Значит, в том, что
городок построен не у водоема, виноват Горький...
— Нет, летопись.
Словом, из-за моего недуга мы оказались здесь
первыми.
Так что я в буквальном
смысле единственный пионер из оставшихся в
живых.
Долгое время со мной
конкурировал Леонид Леонов. По-моему, первых
поселенцев больше не осталось.
Наша первая дача была
огромной. Так мне казалось в детстве, когда все
размеры увеличены. Во время войны в ней
располагался штаб гарнизона воздушной части.
Противовоздушные орудия стояли в конце поляны.
По недосмотру живших на даче все сгорело. Через
год мы вернулись из эвакуации, а еще через
несколько лет заново построили вот этот дом.
Улица Павленко
— Зиму 1935–1936 годов
мы жили в городке почти одни. Я был приговорен
лежать. Потом стали заселяться соседи.
Одной из самых колоритных
и неприятных фигур городка для меня был сам
Павленко.
— Тогда он еще не был
улицей… (Павленко — четырежды лауреат
Сталинских премий, доносчик, в частности на
Мандельштама. Говорят, во время допросов поэта
Павленко прятали в шкафу. — А. С.-Ш.)
— Улиц вообще не было —
только номера домов. По мере умирания писателей
появлялись и названия улиц.
— Живая очередь за
славой? И, как всегда, повезло самым расторопным.
— Павленко жил в доме
№ 1 по своей будущей улице. Там, где теперь живут
критик Чупринин и поэтесса Олеся Николаева с
семьей.
Павленко к нам пришел 24
февраля 36-го года, в конце первой зимы… В
сороковой день рождения моего отца. Я лежал в
нижней проходной террасе. На самом входе, как
привратник. Первым пришел Павленко — и сразу ко
мне. Он вдруг говорит: «Смотри, какой потрясающий
подарок я принес твоему отцу!» — и показывает
крохотную книжечку — только что произнесенный
по радио и уже опубликованный текст сталинской
Конституции. А мне шесть с половиной лет. Но я
понял, что он от меня чего-то ждет, внимательно
смотрит. Позже я, конечно, догадался, что подарок
этот имел особый смысл: проверить реакцию всех,
кому будет показана книжка.
В это самое время началась
кампания борьбы с формалистами. А мой отец писал
и уже опубликовал три томика автобиографической
книги «Похождения факира». Книгу сочли
формалистической, обругали в печати. А тут —
Павленко с речью Сталина.
Юбилеи, как известно, было
принято догуливать несколько дней. И на
следующий день к нам приехал старый большевик,
друг отца Лазарь Шмидт — некогда влиятельный
литературный редактор. Он пришел на мою террасу и
заметил у меня в руках альбомчик для рисования.
Заглянул в него и
воскликнул: «Ах, да ты формалист!». Я разревелся —
знал, что это слово означает что-то очень плохое.
Вскоре мои родители
отправились в Крым на день рождения к Максиму
Горькому. И я передал в подарок свой рисунок, а
брат — свой. Старик был настолько мил и хорошо
воспитан, что написал письмо с благодарностью и
отзывом. Он отметил, что у меня очень хорошо
изображен черт с крендельками. Я страшно
расстроился, потому что считал изображенную на
рисунке собаку на цепи большой творческой
удачей. А оказалось, что Горький ничего не
смыслит в живописи!.. Ну а брат мой впоследствии
стал художником.
— Когда начались
аресты?
— От меня их
скрывали. Но они уже шли в 1936 году — многие дачи
сменили хозяев по нескольку раз.
Дом № 3
— Вскоре нашим
соседом слева стал Борис Пастернак. Поначалу он
жил на другой улице, рядом с Пильняком. Когда
Пильняка арестовали, Пастернаку стало тяжело
жить по соседству с домом арестованного друга. К
тому же он дружил с моим отцом и с Фединым,
переехавшим тогда в Москву из Ленинграда (дом № 2,
где сейчас живет Андрей Вознесенский).
Пастернак начиная с 38-го
года сильно бедствовал. Он ходил в довольно
поношенном костюме, как будто доставшемся от
родителей. Когда Борис Леонидович не подписал
письмо, одобряющее расстрел военных, в том числе
маршала Тухачевского, его больше года не
печатали вообще, даже переводы. Хотя, говорят, что
подпись без его ведома потом поставили.
Какое-то время семья жила
тем, что Зинаида Николаевна, профессиональная
пианистка, ученица и бывшая жена Нейгауза,
переписывала ноты. Пастернак любил возиться с
землей. У него всегда был прекрасный огород.
Особое удовольствие он получал от общения с
крестьянами, проходившими мимо его дачи.
Подойдет с толстовской осанкой к забору и
обязательно поприветствует: «Бог в помощь!».
Борис Леонидович был
одним из тех немногих взрослых, с кем у меня
сложились отдельные от родителей отношения.
Кстати, кроме Пастернака,
мало кто здесь интересовался историей этих мест.
А история весьма интересная.
Городок наш вырос между
двумя бывшими имениями — Самариных и Колычевых.
Пастернак был знаком по
гимназии и университету с младшим Самариным,
хвалит его в «Охранной грамоте». И есть основания
считать, что многое из судьбы и характера
Самарина повлияло на образ Юрия Живаго.
В цикле «Переделкино» у
Бориса Пастернака есть стихотворение «Старый
парк».
…Парк преданьями
состарен.
Здесь стоял Наполеон,
И славянофил Самарин
Послужил и погребен.
Здесь потомок декабриста,
Правнук русских героинь,
Бил ворон из монтекристо
И одолевал латынь...
Поле
Мы идем вверх по
аллее. Справа — дача-музей Пастернака, слева —
знаменитое переделкинское поле, а точнее,
сетка-рабица, закрывающая бывшее поле. Теперь там
вовсю рычат бульдозеры, готовя место для
миллионных коттеджей. А потом сетку снимут и
поставят высоченную стенку-забор. От
писательского сглаза. А недавно, чтобы писателям
окончательно пустить пыль в глаза, намеревались
было построить невдалеке не что-нибудь, а
цементный завод. Но вроде бы решили повременить.
А что касается
переделкинской поляны, то хотелось бы спросить,
да не у кого: например, почему дорогие особняки
решили ставить не в лесу, а в открытом поле? Да еще
прямо напротив дачи Вознесенского и Музея
Пастернака? Неужели именно поэтому?
— Именно на этом поле я
сорвал свою первую рифму. И считаю этот день
началом моей поэтической деятельности.
До войны здесь росла
трава, а зимой была лыжня. Помню, родители везут
меня в санях. Сосед (дом № 5) — драматург
Афиногенов — шел навстречу на лыжах. Увидел меня
и решил больного мальчика развлечь. «Смотри-ка, —
говорит, — как интересно: я иду по полю, а тут —
полевая мышь. Зимой — и полевая мышь!» И пошел
дальше. Мышь, конечно, была мне чрезвычайно
интересна, но еще более интересным показалось,
что слово «мышь» рифмуется со следом
афиногеновских лыж.
Через 70 лет, в августе 2005
года, московское издательство «Радуга»
выпустило первый сборник стихотворений
Вячеслава Вс. Иванова.
— После войны
образовался совхоз: сажали то клубнику, то рожь,
то кукурузу. В конце поля стояла избушка. Там жил
кустарь-одиночка, который изготовлял игрушки.
Потом вдруг кустаря-одиночку раскулачили, и он в
один день исчез вместе со своей избушкой. Не
удивляйтесь. Раскулачивание продолжалось. В 39-м
году, к примеру, произошло раскулачивание
шаманов в Сибири: у них отняли бубны. А без бубна
никак нельзя шаманить.
— А что было внизу, на
месте кирпичных многоквартирных домиков, что у
родника?
— У родника жила
Сейфулина, близкая подруга моей мамы и бабушки.
Полутатарка, маленького роста. Ужасно храбрая.
Она из первых, кто в советской литературе начал
использовать русский язык в раскрепощенном виде,
включая так называемые неприличные слова.
Была членом партии.
Выступала слишком смело — одна из причин ее
несчастья; потом она все больше пила. У
Сейфулиной была большая смешанная семья. И
страдали они потом и как крымские татары, и как
евреи. До ареста мужа, старого рапповца
Первухина, они приглашали нас на пельмени.
Недавно умер ее внучатый племянник Лева Шилов —
директор Музея Чуковского.
А после смерти Сейфулиной
там поселился Ираклий Андроников. А когда дача
сгорела, он переехал в бывший дом Павленко.
Дом № 1
Андроников появился
в нашем доме задолго до Переделкина, был почти
членом семьи. Ираклия арестовали в Ленинграде
очень молодым, вместе с обэриутами. Сидел он
недолго благодаря хлопотам Кирова.
Он терпеть не мог тратить
время на написание чего-либо, предпочитал
развлекать и смешить компанию. Ираклий мог
имитировать любого из нас. У него была такая игра:
заходил с кем-нибудь, например, с Алексеем
Толстым, за штору, и остальные должны были
угадать, кто из них двоих сейчас говорит.
Мы завернули с улицы
Павленко на главную улицу городка. Налево
пойдешь — к Патриарху попадешь. Но сначала — к
Дому творчества, потом к кладбищу, где покоятся
Борис Пастернак, Арсений Тарковский, Яков
Голосовкер, Юрий Давыдов, Семен Липкин, наш Юра
Щекочихин…
— Как я уже сказал,
городок находится между имениями Самариных и
Колычевых. Колычевы со времен Ивана Грозного
обитали там, где теперь обосновался Патриарх.
Это был очень знатный род.
Там, на горке, с XVI века стояли церковь и дом за
белой оградой. Позже за оградой появился
памятник всем погибшим Колычевым: с одной
стороны, убитым Иваном Грозным, с другой —
погибшим в сражениях под Полтавой и при Бородине.
Митрополит Филипп, в миру Федор Колычев, друг
детства Ивана Грозного, создавал идеально
оснащенное техникой монастырское хозяйство в
Соловках, когда Иван вызвал его в Москву. Ему
хотелось иметь рядом своего человека. А Филипп
возьми да и произнеси проповедь против Грозного,
требуя покаяния за злодеяния. Тогда-то Грозный и
начал истребление всех Колычевых.
А теперь вокруг памятника
и усадьбы — ограда, и за нее нельзя зайти.
По-моему, это безобразие…
Имение их было очень
большое, включало в себя и теперешний сердечный
санаторий, и приют для старых большевиков.
Надо сказать, большевиков
хоронили на этом кладбище. На каждой плите стояли
две даты: рождения и вступления в партию.
Делались могилы заранее, впрок. Так что сами
большевики имели уникальную возможность сходить
на кладбище и увидеть там свое будущее.
К большевикам мы не
пошли, свернули направо.
Улица Тренева
— Сам Тренев («Любовь
Яровая») жил на углу улицы своего имени и улицы
Чуковского, носящей имя Серафимовича.
В моих глазах Тренев был
абсолютным стариком. И очень богатым. Почти как
Погодин («Человек с ружьем», «Кремлевские
куранты»). Погодин жил справа, по улице Тренева, №
8. Он говорил, что удачлив и — в отличие, скажем, от
моего отца — богат, потому что знает, как писать
«верняк». Абсолютный циник, хлебосольный и очень
пьющий. С прекрасной библиотекой и собранием
пластинок. Я дружил с его сыном и читал в его
библиотеке. Всего Вертинского, еще до его
возвращения из эмиграции, мы слушали в доме
Погодина. У него же (последний раз перед ее
арестом) слушали пение Руслановой, приехавшей с
фронта с генералом Крюковым.
Я, пожалуй, не встречал
другого столь преуспевающего писателя, кто бы
так глубоко презирал и ненавидел советскую
власть. И много об этом говорил. Помню один
смешной эпизод. Когда боялись, что фашисты войдут
в Москву, 16 октября 1941 года Совинформбюро
эвакуировали в Куйбышев. В поезде оказался
Погодин, считавший, что все кончилось. Он сел и
сокрушенно произнес: «А у меня был «Кадиллак»…»
Улица Серафимовича
— Когда был
разгромлен Ленинградский Детгиз и начались
аресты, в Переделкино приехал Корней Иванович
Чуковский. Всех, кто жил в этом районе, одного за
другим арестовывали. Я уже встал с коляски и
учился ходить. Чуковский стал моим взрослым
другом… Он, между прочим, был и моим первым
учителем английского языка. Правда, я уже знал
французский.
Самое удивительное, что он
при мне совершенно не стеснялся ругать советскую
власть, почему-то доверяя моему здравому смыслу.
Ему явно нужен был собеседник. И я его чем-то
расположил. Он был большой выдумщик. Зная, что я
интересуюсь разными науками, решил, что мы вместе
должны написать научно-фантастический роман.
Тема была — управление погодой. Вроде Лужкова,
разгоняющего тучи для праздников. Но мы хотели —
для сельского хозяйства.
Он приходил ко мне на все
дни рождения. Подарка не дарил — приносил
вексель, где писал: я, К.И. Чуковский, обязуюсь, что
Коме Иванову через столько-то лет подарю нечто.
Прошло несколько лет, мы
вернулись из эвакуации. И мой брат, у которого
тоже накопилось какое-то количество векселей,
предложил по почте отослать полную подборку
Чуковскому.
И знаете, он всерьез
обиделся, заявив, что война списала все долги.
Теперь мораторий.
— Он решил, что вы
требуете денег?
— Чуковский ведь
многим людям помогал, оставаясь при этом
человеком рациональным и рассудочным. Если он
рассудком понимал, что кому-то нужно помочь, он
это делал. Хотел быть хорошим русским писателем.
Например, когда наша армия вернула в Россию
ультраправого Шульгина и отправила в тюрьму,
Чуковский по почте ему послал деньги. Объяснив,
что, на его взгляд, Шульгин себя очень достойно
вел в Киеве: пользуясь огромным авторитетом у
правых, сдержал их от еврейских погромов.
— Чуковские боялись
арестов?
— К моменту их
переезда в Переделкине вовсю шли аресты. Почти
каждую ночь мы слышали опасный шум мотора.
Особенно со стороны той улицы, где они жили.
Дачники сменяли друг друга с невероятной
быстротой. Некоторые не успевали даже въехать,
получая почти одновременно ордер на вселение и
ордер на арест.
В Переделкине до ареста
успели пожить Пильняк, Артем Веселый, Иван
Катаев, Бабель, Зазубрин, Киршон.
Все чаще писатели
собирались у кого-нибудь на даче — почитать друг
другу. Успеть почитать…
(Окончание следует)
Анна САЕД-ШАХ
22.08.2005
|
